Лев Вершинин - Два веса, две мерки [Due pesi due misure]

— Завтра я в Вену не еду, стало быть, и чемоданы собирать незачем.

Жена понимала: он едет, что было чистой правдой. Но, поскольку речь шла о серьезном деле, Талейран, не полагаясь на ее сообразительность, добавлял:

— Ты, разумеется, поняла из моих слов, что я еду и необходимо собрать чемоданы? Ну вот и хорошо.

— Прекрасно, — отвечала супруга, убежденная в том, что муж продолжает скрывать за словами свои мысли.

Наутро никаких чемоданов и в помине не было.

Но случалось, муж произносил фразу со скрытой мыслью, а в следующей расставлял точки над «i», тогда доброй женщине не сразу удавалось разгадать, за какой из них скрывается настоящая мысль Талейрана. И, дабы муж понял, что она не поняла, жена спешила заверить его.

— Поняла, поняла.

И делала все наоборот.

— Как же так?! — негодовал муж. — Ведь ты говорила, что поняла!

А она в ответ:

— Я тоже скрыла свою мысль словами.

Положение день ото дня осложнялось. В доме будто назло все совершалось шиворот-навыворот. Домашние перестали понимать Талейрана. Для знаменитого дипломата это был удар в самое сердце. В собственных стенах он ощущал себя непонятым гением. В конце концов после множества бесплодных попыток обучить домашних своей хитроумной методе Талейран решил вовсе от нее отказаться.

Тончайший дипломат со всеми остальными, он в кругу семьи сдался перед необходимостью называть вещи своими именами. Например, страдая животом, он откровенно просил:

— Сегодня вечером, пожалуйста, вместо свинины в соусе сделайте мне какой-нибудь бульончик.

Он и впрямь хотел бульону.

Но было поздно! В доме успели освоить его систему, разгадали тайну, овладели ключом к дипломатии. И вечером ставили перед ним окорок с адскими подливками.

— Помилуйте, — стонал Талейран, — в домашнем кругу я больше не скрываю своих мыслей за словами. Не надо больше понимать мои слова наоборот!

Куда там! Растолкуйте это тем, кто прошел школу великого дипломата. Когда он умолял не понимать его наоборот, они понимали его слова наоборот, полагали, что его самого следует понимать наоборот, и соответственно понимали его наоборот.

Перевод Н. Живаго.

При упоминании о полковнике Лоуренсе по прозвищу «король арабов» и его знаменитой операции, которую принято называть «восстанием в пустыне», многие задаются вопросом: что это, мол, за восстание в пустыне, где совершенно пусто по определению?

Так вот, мне довелось стать живым свидетелем тех легендарных событий, и я готов поделиться их, быть может, не слишком пикантными, но зато мало кому известными подробностями.

Пожалуй, самой главной проблемой при подготовке переворота оказались для Лоуренса непомерные расстояния между отдельными повстанцами, разбросанными по бескрайним просторам пустыни, где, кроме них, никого не было.

И хотя каждый из заговорщиков на своей территории с радиусом во много миль существовал в полном одиночестве, а специфика пустыни позволяла обнаружить приближение посторонних уже на дальних подступах, тем не менее тщательная предосторожность в рядах организации производила глубокое впечатление. Члену группы предписывалось, как и всякому подпольщику, неукоснительно соблюдать правила конспирации, в том числе внешней, а именно: передвигаться на местности осмотрительно, укрываясь за барханами, при малейшем дуновении ветра молниеносно припадать к песку и надолго замирать в распластанной позе, несмотря на полное отсутствие видимых к тому причин, возвращаясь домой, совершать долгие обходы вокруг своей хижины, «дабы не вызвать подозрений» (неизвестно у кого).

На долю полковника Лоуренса выпала наиболее трудная задача: он осуществлял непрерывную связь между заговорщиками, развозя приказы, оперативные сводки и инструктируя личный состав в преддверии великой минуты. С этой целью верхом на верблюде полковник преодолевал тысячи километров и успевал за пару месяцев повидать одного-двух из своих людей.

Трудно, очень трудно было Лоуренсу поддерживать чувство локтя в рядах организации. Он и доставку корреспонденции от одного повстанца другому взял на себя, тогда как между ними, разбросанными по бескрайним просторам Сахары, пролегали тысячи и тысячи километров.

— В условный час, — разъяснял полковник, — вы все громогласно восстанете.

— Кто — все? Здесь живу только я. До ближайшего соседа триста километров.

— Вот и восстанете оба — ты и он — в трехсоткилометровой зоне действия.

— Полковник, а давайте расширим зону действия до тысячи километров, и тогда нас будет уже трое, потому что за семьсот километров от того соседа проживает еще один страдалец.

— Ладно. Расширим до тысячи. Но больше никого не принимать! А то тысяча обернется двумя. Впрочем, нашему восстанию так или иначе суждено выйти за пределы установленной территории. Оно прогремит по всей пустыне!

— Черт подери, ничего себе клочок землицы!

— Зато нас уже трое или даже четверо.

— А удержите ли вы, полковник, весь плацдарм?

— Значит, придется создать резерв еще из какого-нибудь повстанца.

— Предлагаю привлечь к нашему делу полярные области. Вызвать мощную волну восстаний на безлюдных равнинах Северного полюса.

— Превосходная мысль! Добавьте к этому Южный…

— Но в тех краях тоже никого. Разве что несколько белых медведей да горстка пингвинов.

— Вот и отлично. К тому же там наверняка бродит какой-нибудь одинокий исследователь. Если в назначенный час он восстанет вместе с нами, считайте — дело сделано.

— И никакой тебе реакции, никаких репрессий…

— Все же я убедительно прошу соблюдать личную маскировку.

Последнее являлось предметом постоянной озабоченности полковника. Что-то в духе лорда Браммела, который так же тщательно заботился о своей элегантности.

Благодаря умению вовремя скрыться, промелькнуть незамеченным или кануть в неизвестность Лоуренс искусно поддерживал среди окружающих жгучий интерес к собственной персоне.

Впрочем, особого умения и не требуется: ведь в пустыне никого нет, а значит, и увидеть вас некому. Но даже от взгляда невольного наблюдателя присутствие полковника вряд ли ускользнуло бы. Лоуренс держался с чрезвычайно независимым видом. Что бросалось в глаза.

Правда, он мог часами просиживать за барханом, избегая встреч со случайными прохожими. Жаль, в эти часы никто не собирался проходить. А бывало, сам проходил, весь замаскированный, с накладной бородой.

— Кто такой? — удивлялись караванщики. — Неужто Лоуренс?

— Скажешь тоже! Лоуренс-то безбородый!

Немного погодя полковник отцеплял бороду, и тогда караванщики судачили:

— Глянь-ка, не тот, что давеча. Другой…

Или примет облик авиатора Джона Хьюма Росса. Словом, вел себя, как и положено в пустыне секретному агенту.

Однако же, несмотря на постоянную заботу о строжайшей секретности и конспирации, он в ходе своей пустынной эпопеи так и не овладел важнейшим навыком смешиваться с толпой, растворяться в ней.

Любой светский хроникер, оказавшись поблизости, неминуемо записал бы в свой блокнот: «Среди присутствующих был замечен…» и т. д.

Больше всего Лоуренсу пришлось попотеть, когда настало время развозить решающую депешу: «Полная боевая готовность. Восстание назначается на такой-то день и час».

Каждому заговорщику надлежало в нужный момент восстать в закрепленной за ним зоне. Чтобы обеспечить одновременность, учитывая огромные расстояния между участниками заговора, доставка последней депеши началась с упреждением в несколько лет.

Впоследствии пришлось-таки объявить выговор кое-кому из повстанцев, которые, потеряв счет дням, встретили заветный миг сложа руки либо перепутали дату и восстали с опозданием на месяц; однако в целом, невзирая на отдельные неувязки, восстание было проведено безукоризненно.

Итак, Лоуренс успел за несколько лет развезти депешу всем членам организации, после чего возвратился в штаб и стал ждать начала действий.

Видели бы вы, что произошло!

В назначенный срок каждый из заговорщиков восстал с громкими криками: «Смерть! Смерть!», которых, к несчастью, не услышал никто в мире, за исключением самого заговорщика. Что, впрочем, ни в коей мере не уменьшило драматизма событий.

Согласно приказу, восстание вспыхнуло на закате дня. Если бы кто-нибудь мог единым взглядом окинуть бескрайние просторы Сахары в эту поэтическую минуту, когда небо розовеет, а воздух наполняется свежестью, он различил бы среди песков крохотную одинокую точку, исступленно носившуюся взад-вперед, а за тысячу километров от нее — другую точку, которая беспрепятственно скакала и бесновалась на бархане, еще дальше — третью точку и так далее.